И оживут слова. Часть II - Наталья Способина

      – А где Олег? – снова попыталась я наладить диалог, понимая, что готова на все, лишь бы увидеть Альгидраса, потому что я не справлюсь одна.

      – Не знаю, – ответила Добронега. – С воинами, верно. Княжич просил никому не сказывать о том, что в дороге было.

      Казалось, общая тайна должна была ослабить напряжение, но это не помогло.

      В этот момент дверь отворилась и в покои вошла та самая девочка, которая не говорила. Она поставила на стол поднос, поклонилась Добронеге и выбежала из комнаты. Я проследила за ней взглядом, потом тупо уставилась на принесенный ею завтрак. Здесь были вареные яйца, свежеиспеченный хлеб, масло и, вероятно, какая-то каша, во всяком случае, что-то белое лежало в глиняных тарелках. Я отчего-то почувствовала острое желание заплакать и, покосившись на Добронегу, поняла, что за эти месяцы привыкла к тому, что она относится ко мне, как мама. Сейчас все было иначе. Она смотрела на меня, как на чужого человека.

      – Да что случилось? – не выдержала я, чувствуя, что слезы начинают течь по лицу.

      Я понимала, что только все усугубляю, но остановиться уже не могла. Недосягаемый, как звезды, Альгидрас существовал сейчас где-то в параллельной вселенной, населенной мужчинами, которым не было никакого дела до женских слез, я же стояла в княжеском тереме, напротив женщины, во взгляде которой не было и тени привычной нежности – лишь недоверие и настороженность. Я закрыла лицо руками, ожидая обличительной речи, злых слов, обвинений, но никак не ожидала, что Добронега вдруг подойдет, сожмет мои плечи, а потом притянет к себе.

      – Девочка, девочка, – произнесла она, и я почувствовала, как она качает головой.

      А потом теплая рука коснулась моих волос, и я разрыдалась еще сильнее.

      В комнату снова заглянула девочка, и я резко отпрянула от матери Радима. Та поправила кику, улыбнулась девочке и сказала ей зайти позже. Моим надеждам на то, что ситуация прояснится, не суждено было сбыться. Добронега молча села за стол и указала мне на место напротив. Я послушно опустилась на лавку и придвинула к себе миску. Есть не хотелось, но сидеть просто так было невозможно. Добронега ела, не поднимая головы. Я последовала ее примеру, окончательно уверившись, что что-то произошло, и не имея никакой возможности выяснить, что именно. Мать Радима больше не смотрела в мою сторону, но я откуда-то знала, что ей сейчас ничуть не лучше, чем мне.

      После завтрака немая девочка унесла посуду, а потом вернулась и осталась у нас почти на целый день – Добронега учила ее плести кружево. Добронега будто избегала оставаться со мной наедине. Мне же не оставалось ничего другого, кроме как достать прихваченное с собой в дорогу вышивание и устроиться на большом сундуке, поставив на подоконник лампу. Я слушала дождь за окном и думала о том, что все бы отдала сейчас за возможность выйти из натопленных покоев и уйти куда глаза глядят. Но здравый смысл заставил меня вдеть нитку в иголку и заняться привычным в этом мире женским занятием.

      Раньше мне казалось, что я никогда не смогу повторить ровные аккуратные стежки Всемилы, сейчас же я осознала, что, вероятно, вышивание – мое тайное призвание. Стежки ложились ровно, один к другому, и на желтоватой ткани постепенно появлялось крыло бабочки. Наверное, я не смогла бы придумать узор от начала до конца, как удавалось Всемиле, хотя возможно, я просто не пробовала, но зеркально отображать уже существующую половину узора у меня получалось неплохо. Добронега то и дело бросала странные взгляды… не на меня, а на пяльцы в моих руках. Словно ее удивляло то, что я делала.

      День тянулся бесконечно. Пообедали мы здесь же, поужинали тоже. Добронега несколько раз выходила проведать Злату. Меня она с собой не звала, сказав, что Злата кашляет и не хватало мне тоже заболеть. Я просто кивнула, понимая, что дело совсем в другом, но я не могу ничего изменить.

      К вечеру на меня накатила такая меланхолия, что впору было взвыть. Жутко хотелось в Свирь. Еще очень хотелось увидеть Радима и убедиться в том, что с ним все по-старому, что он по-прежнему смотрит на меня как на хоть и нерадивую, но любимую младшую сестру. Я гадала, как скоро смогу увидеть Альгидраса, и почему-то верила, что он сможет объяснить мне происходившее здесь. Засыпала я с невеселыми мыслями. Даже дошла до того, что всерьез решила, будто Добронега может причинить мне вред, пока я сплю.

      Однако ночь прошла, а ничего страшного со мной не случилось. Сквозь приоткрытые ставни светило солнце, и это чудесным образом улучшило мое настроение. Я спрыгнула с кровати, огляделась, поняла, что опять одна в комнате и у меня есть несколько минут, чтобы прийти в себя.

      Умываясь и одеваясь, я старалась придумать план. Мне нужно было непременно увидеть Миролюба. А еще лучше Альгидраса. Я должна с ними поговорить. Впрочем, долго планы строить не пришлось – в комнату вернулась Добронега. Я напряженно вглядывалась с лицо матери Радима, отыскивая следы вчерашней отчужденности. Она выглядела уставшей, точно не спала всю ночь, однако улыбнулась мне, разом напомнив утро после погребения, когда накануне меня напоили отваром, и я так же выискивала любую странность в поведении Добронеги. Но сегодня мать Радима смотрела на меня почти как раньше, и я немного успокоилась. Окончательно успокоиться не давало это самое «почти». Про Злату я не спросила. Побоялась.

      К моему огорчению, оказалось, что этим утром мы завтракаем с Милонегой. Завтрак накрыли на небольшой террасе, выходившей в сад. Я смотрела на альпийскую горку и думала, что нигде не видела здесь домов с террасами и таких садов. Было странное чувство, будто Милонега принесла сюда частичку другого мира. И, в свете моей истории, опасения эти могли быть не беспочвенными.

      Добронега с Милонегой разговаривали о каких-то травах, вспоминали общих знакомых. Я с трудом могла представить, какие общие знакомые у них могут быть, однако радовалась, что моего участия в разговоре не нужно. Милонега то и дело бросала на меня короткие взгляды, и если я не успевала отвернуться, она неизменно улыбалась, как мне казалось, даже благосклонно.

      После завтрака Милонега повела нас в сад. Я снова обратила внимание на то, что она хромает, и про себя подумала, что, наверное, ей не стоило бы так утруждать себя. Однако, разумеется, не посмела ничего сказать. Милонега вела нас петляющими дорожками, рассказывая то об одном, то о другом растении. Добронега расспрашивала ее с видимым с любопытством. А меня снова и снова удивляло, что, если верить словами Милонеги, большинство растущих здесь растений было привезено издалека. Около альпийской горки я не выдержала:

      – А это что? – спросила я, указывая на мелкие голубые цветы, торчавшие между сложенных камней.

      Милонега повернулась и посмотрела так, словно я должна была знать, и мое сердце екнуло. Но тут же она улыбнулась ласковой улыбкой, протянула руку и вдруг коснулась моей щеки.

      – А это память, – ответила она.

      Я бросила быстрый взгляд на Добронегу, однако по ее лицу поняла, что та тоже не знает, что это за растения.